Церковнославя́нский язык

Под именем Церковнославянского языка или старославянского языка принято понимать тот язык, на который в в. был сделан перевод Св. Писания и богослужебных книг первоучителями славян, св. Кириллом и Мефодием . Сам по себе термин церковнославянский язык неточен, потому что одинаково может относиться как к позднейшим видам этого языка, употребляемым в православном богослужении у разных славян и румын, так и к языку таких древних памятников, как Зографское евангелие , и т. д. Определение "древне-церковно-славянский язык" язык тоже мало прибавляет точности, ибо может относиться как к языку Остромирова евангелия , так и к языку Зографского евангелия или Савиной книги . Термин "старославянский" еще менее точен и может обозначать всякий старый славянский язык: русский, польский, чешский и т. д. Поэтому многие ученые предпочитают термин "древнеболгарский" язык.

Церковнославянский язык, в качестве литературного и богослужебного языка, получил в в. широкое употребление у всех славянских народов, крещенных первоучителями или их учениками: болгар, сербов, хорватов, чехов, мораван, русских, быть может даже поляков и словинцев. Он сохранился в ряде памятников церковнославянской письменности, едва ли восходящих далее в. и в большинстве случаев находящихся в более или менее тесной связи с вышеупомянутым переводом, который до нас не дошел.

Церковнославянский никогда не был языком разговорного общения. Как книжный он был противопоставлен живым национальным языкам. Как литературный он был нормированным языком, причем норма определялась не только местом, где был переписан текст, но также характером и назначением самого текста. Элементы живого разговорного (русского, сербского, болгарского) могли в том или ином количестве проникать в церковнославянские тексты. Норма каждого конкретного текста определялась взаимоотношением элементов книжного и живого разговорного языка. Чем важнее был текст в глазах средневекового книжника-христианина, тем архаичнее и строже языковая норма. В богослужебные тексты элементы разговорного языка почти не проникали. Книжники следовали традиции и ориентировались на наиболее древние тексты. Параллельно с текстами существовала также деловая письменность и частная переписка. Язык деловых и частных документов соединяет элементы живого национального языка (русского, сербского, болгарского и т.п.) и отдельные церковнославянские формы.

Активное взаимодействие книжных культур и миграция рукописей приводили к тому, что один и тот же текст переписывался и читался в разных редакциях. К XIV в. пришло понимание того, что тексты содержат ошибки. Существование разных редакций не позволяло решить вопрос о том, какой текст древнее, а следовательно лучше. При этом более совершенными казались традиции других народов. Если южнославянские книжники ориентировались на русские рукописи, то русские книжники, напротив, считали, что более авторитетной является южнославянская традиция, так как именно у южных славян сохранились особенности древнего языка. Они ценили болгарские и сербские рукописи и подражали их орфографии.

Вместе с орфографическими нормами от южных славян приходят и первые грамматики. Первой грамматикой церковнославянского языка, в современном значении этого слова, является грамматика Лаврентия Зизания (). В появляется церковнославянская грамматика Мелетия Смотрицкого , которая определила позднейшую языковую норму. В своей работе книжники стремились к исправлению языка и текста переписываемых книг. При этом представление о том, что такое правильный текст, с течением времени менялось. Поэтому в разные эпохи книги правились то по рукописям, которые редакторы считали древними, то по книгам, привезенным из других славянских областей, то по греческим оригиналам. В результате постоянного исправления богослужебных книг церковнославянский язык и приобрел свой современный облик. В основном этот процесс завершился в конце XVII в., когда по инициативе патриарха Никона было произведено исправление богослужебных книг. Поскольку Россия снабжала богослужебными книгами другие славянские страны, послениконовский облик церковнославянского языка стал общей нормой для всех православных славян.

В России церковнославянский язык был языком церкви и культуры вплоть до XVIII в. После возникновения русского литературного языка нового типа церковнославянский остается лишь языком православного богослужения. Корпус церковнославянских текстов постоянно пополняется: составляются новые церковные службы, акафисты и молитвы.

История возникновения Церковнославянского языка

Народноразговорная основа Церковнославянского языка

Церковнославянский язык и Русский язык

Церковнославянский язык до XVII в. употреблялся у русских в качестве одной из разновидностей русского литературного языка. С XVIII же века, когда русский литературный язык в основном стал строиться на основе живой речи, старославянские элементы стали использоваться в качестве стилистического средства в поэзии и публицистике.

Современный русский литературный язык содержит в себе значительное количество различных элементов церковнославянского языка, подвергшихся в той или иной мере определенным изменениям в истории развития русского языка. Из церковнославянского языка вошло в русский язык так много слов и употребляются они настолько часто, что некоторые из них, утратив свой книжный оттенок, проникли в разговорный язык, а параллельные им слова исконно русского происхождения вышли из употребления.

Все это показывает, насколько органически вросли в русский язык церковнославянские элементы. Вот почему нельзя основательно изучить современный русский язык, не зная церковнославянского языка, и вот почему многие явления современной грамматики становятся понятными лишь в свете изучения истории языка. Знакомство с церковнославянским языком дает возможность увидеть, как в языковых фактах отражается развитие мышления, движение от конкретного к абстрактному, т.е. к отражению связей и закономерностей окружающего мира. Церковнославянский язык помогает глубже, полнее понять современный русский язык. (смотри статью Русский язык)

Азбука Церковнославянского языка

Изводы Церковнославянского языка

В связи с разнообразием памятников церковнославянского языка находится трудность и даже невозможность восстановления его во всей первоначальной чистоте. Ни одной рецензии нельзя дать безусловного предпочтения относительно более широкого круга явлений. Относительное предпочтение должно быть дано паннонским памятникам, как более древним и наименее подпавшим влиянию живых языков. Но и они не свободны от этого влияния, и некоторые особенности церковного языка являются в более чистом виде в русских памятниках, древнейшие из которых должны быть поставлены вслед за паннонскими. Таким образом, мы не имеем одного церковнославянского языка, а только различные его как бы диалектические видоизменения, более или менее удаленные от первичного типа. Этот первичный, нормальный тип церковнославянского языка может быть восстановлен только чисто эклектическим путем, представляющим, однако, большие трудности и большую вероятность ошибки. Трудность восстановления увеличивается еще значительным хронологическим расстоянием, отделяющим древнейшие церковнославянские памятники от перевода братьев-первоучителей.

• Паннонский извод (от предполагаемых "Паннонских" славян, на язык которых было переведено Св. Писание: название, созданное "паннонистами-словинистами" и для "болгаристов" имеющее лишь условное значение), представляющая церковнославянский язык наиболее чистым и свободным от влияния каких бы то ни было живых славянских языков. Сюда принадлежат древнейшие памятники церковнославянского языка, писанные глаголицей и кириллицей .

• Болгарский извод получил особо широкое употребление в веке, при царе Симеоне , в так называемый золотой век болгарской литературы. Около половины XII века в нем замечается более сильное влияние известной группы народных болгарских говоров, дающее языку этой эпохи название "среднеболгарского". В этом измененном виде он продолжает служить языком болгарской духовной и светской литературы до XVII века, когда его вытесняет ЦСЯ русских богослужебных книг, печатанных в России, и живой народный язык (например, в так называемом Люблянском сборнике).

• Сербский извод окрашен влиянием живого сербского языка, он служил литературным языком и в золотой век сербской письменности (XIV - в.), и после. Даже в начале XIX в. (еще до реформы Вука Караджича , создавшего литературный сербский язык), ЦСЯ (с примесью русской окраски) служил основой сербского книжного языка, так называемого "славено-сербского".

• Древнерусский извод также появился очень рано. В папской булле г. уже упоминается о славянском богослужении на Руси, которое, конечно, совершалось на церковнославянском языке. По принятия Русью христианства он получил значение литературного и церковного языка и, окрашенный все более и более сильным влиянием живого русского языка, продолжал держаться в первом из вышеназванных употреблений до половины XVIII в., а в исключительных случаях - и дольше, оказав, в свою очередь, сильное влияние на книжный и литературный русский язык.

Памятники Церковнославянского языка

Паннонский извод

• Глаголические памятники
• Зографское евангелие , начало в., может быть конец в.
• Мариинское евангелие (того же времени, с некоторыми следами сербского влияния)
• евангелие Ассемани ( в., также не без сербизмов)
• Синайские псалтирь ( в.) и молитвослов, или Эвхологий ( в.)
• Сборник графа Клода, или Griagolita Clozianus ( в.)
• несколько незначительных по объему отрывков (Охридского евангелия, македонский листок и т. д.;
• Кириллические памятники (все в.)
• Саввина книга , (не без сербизмов)
• Супрасльская рукопись
• Хиландарские листки или Катехизис Кирилла Иерусалимского
• Евангелие Ундольского
• Слуцкая псалтирь (один листок)

Болгарский извод

• Болонская псалтырь, конец XII в.
• Охридский и Слепченский апостолы, XII в.
• Погодинская псалтырь, XII в.
• Григоровичевы Паремейник и Триодь, XII - XIII в.
• Трновское евангелие, конец XIII в.
• Патерик Михановича, XIII в.
• Струмицкий апостол, XIII в.
• Болгарский номоканон
• Струмицкий октоих
• октоих Михановича, XIII в.
• многие другие памятники.

Сербский извод

• Мирославово евангелие, конец XII в.
• Волканово евангелие, конец XII в.
• Кормчая Михановича, г.
• Шишатовацкий апостол, г.
• Толковая псалтырь Бранка Младеновича, г.
• Хвалова рукопись, начало в.
• Никольское евангелие, начало в.
• Кормчая XIII - XIV в., описанная Срезневским,
• многие другие памятники

Хорватский извод

Чешский или Моравский извод

• киевские отрывки в., глаголические
• пражские отрывки - XII в., глаголические
• Реймское евангелие XIV в., глаголическая его часть

Древнерусский извод церковнославянского языка

• Остромирово евангелие - г. (списанное, очевидно, с очень древнего оригинала)
• 13 слов Григория Богослова
• Туровское евангелие
• Изборники Святослава г. и г.
• Пандект Антиохов
• Архангельское евангелие г.
• Евгениевская псалтырь
• Новгородские минеи и г.
• Мстиславское Евангелие - г.
• Юрьевское евангелие
• Добрилово евангелие г.
• Длинный ряд этих памятников заканчивается печатными книгами XVI века, среди которых главное место занимает Острожская библия , представляющая уже почти целиком современный церковнославянский язык наших богослужебных и церковных книг

Словинский извод

• Фрейзингенские отрывки, написаны латинской азбукой и ведут свое начало, по мнению некоторых, из в. Язык их не имеет ближайшей связи с церковнославянским языком и мог бы скорее всего получить название "древнесловинского".

Наконец, можно указать еще румынскую разновидность церковнославянского языка, возникшую у православных румын.

Литература

• Невоструев К. И., Мстиславово Евангелие XII века. Исследования. М. 1997 г.
• Лихачев Дмитрий Сергеевич, Избранные работы: В 3 т. Т. 1,3 Л.: Худож. лит., 1987 г.
• Мещерский Никита Александрович, История русского литературного языка,
• Мещерский Никита Александрович, Источники и состав древней славяно-русской переводной письменности IX-XV веков
• Верещагин Е. М., Из истории возникновения первого литературного языка славян. Переводческая техника Кирилла и Мефодия. М., 1971.
• Львов А. С., Очерки по лексике памятников старославянской письменности. М., "Наука", 1966 г.
• Жуковская Л. П., Текстология и язык древнейших славянских памятников. М., "Наука", 1976.
• Хабургаев Георгий Александрович, Старославянский язык. М., "Просвещение", 1974.
• Хабургаев Георгий Александрович, Первые столетия славянской письменной культуры: Истоки древнерусской книжности М., 1994.
• Елкина Н. М. Старославянский язык. М., 1960.
• Иеромонах Алипий (Гаманович), Грамматика церковно-славянского языка. М., 1991
• Иеромонах Алипий (Гаманович),Пособие по церковнославянскому языку
• Попов М. Б., Введение в старославянский язык. СПб., 1997
• Цейтлин Р. М., Лексика старославянского языка (Опыт анализа мотивированных слов по данным древнеболгарских рукописей X-XI вв.). М., 1977 г.
• Востоков А. Х., Грамматика церковно-словенского языка. LEIPZIG 1980.
• Соболевский А. И., Славяно-русская палеография.
• Кульбакина С. М., Хиландарские листки - отрывок кирилловской письменности XI-ого века. Спб. 1900 г. // Памятники старославянского языка, I. Вып. I. СПб., 1900.
• Кульбакина С. М., Древне-церковно-славянскiй языкъ. I. Введенiе. Фонетика. Харьковъ, 1911 г.
• Каринский Н., Хрестоматия по древнецерковнославянскому и русскому языкам. Часть первая. Древнейшие памятники. Спб. 1904 г.
• Колесов В. В., Историческая фонетика русского языка. М.: 1980. 215 с.
• Иванова Т. А., Старославянский язык: Учебник. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1998. 224 с.
• Алексеев А. А., Текстология славянской Библии. С-Петербург. 1999.
• Алексеев А. А., Песнь Песней в славяно-русской письменности. С-Петербург. 2002.
• Бирнбаум Х., Праславянский язык Достижения и проблемы в eгo реконструкции. М.: Прогресс, 1986. - 512 с.

Статьи и книги общего содержания

• Церковнославянский язык в богослужении Русской Православной Церкви. Сборник / Сост. Н.Каверин. - М.: «Русский Хронографъ», 2012. - 288 с.
• А. X. Востоков, "Рассуждение о славянском языке" ("Труды Моск. Общ. любител. росс. слов.", ч. XVII, 1820, перепечатано в "Филологич. наблюдениях А. Х. Востокова", СПб., 1865)
• Зеленецкий, "О языке церковнослав., его начале, образователях и исторических судьбах" (Одесса, 1846)
• Schleicher, "Ist das Altkirchenslavische slovenisch?" ("Kuhn und Schleichers Beitra ge zur vergleich. Sprachforschung", т. ?, 1858)
• В. И. Ламанский, "Непорешенный вопрос" ("Журн. Мин. Нар. Просв.", 1869, ч. 143 и 144);
• Polivka, "Kterym jazykem psany jsou nejstar s i pamatky cirkevniho jazyka slovanskeho, starobulharsky, ci staroslovansky" ("Slovansky Sbornik", изд. Елинком, 1883)
• Облак, "Zur Wurdigung, des Altslovenischen" (Jagic, "Archiv fu r slav. Philologie", т. XV)
• П. А. Лавров, рецензия цитир. выше исследования Ягича, "Zur Entstehungsgeschichte der kirchensl. Sprache" ("Известия отд. русск. яз. и слов. Имп. акад. наук", 1901, кн. 1)

Грамматики

• Наталия Афанасьева. Учебник церковнославянского языка
• Добровский, "Institution es linguae slavicae dialecti veteris" (Вена, 1822; русский перевод Погодина и Шевырева: "Грамматика языка славянского по древнему наречию", СПб., 1833 - 34)
• Миклошич, "Lautlehre" и "Formenlehre der altslovenischen Sprache" (1850), вошедшие впоследствии в 1-й и 3-й тома его сравнит. грамматики слав. языков (первое издание 1852 и 1856 гг.; второе - 1879 и 1876 гг.)
• Schleicher, "Die Formenlehre der Kirchenslavischen Sprache" (Бонн, 1852)
• Востоков, "Грамматика церк.-славянского яз., изложенная по древнейшим оного письменным памятникам" (СПб., 1863)
• его же "Филологич. наблюдения" (СПб., 1865)
• Лескин, "Handbuch der altbulgarischen Sprache" (Веймар, 1871, 1886, 1898
• рус. перевод Шахматова и Щепкина: "Грамматика старославянского языка", Москва, 1890)
• Greitler, "Starobulharsk a fonologie se stalym z r etelem k jazyku litevske mu" (Прага, 1873)
• Миклошич, "Altslovenische Formenlehre in Paradigmen mit Texten aus glagolitischen Quellen" (Вена, 1874)
• Будилович, "Начертания Ц. грамматики, применительно к общей теории русского и других родств. языков" (Варшава, 1883); Н. П. Некрасов, "Очерк сравнительного учения о звуках и формах древнецерковнослав. языка" (СПб., 1889)
• А. И. Соболевский, "Древний церковнослав. язык. Фонетика" (Москва, 1891)

Словари

• Востоков, "Словарь Ц. языка" (СПб., 2 т., 1858, 1861)
• Миклошич, "Lexicon palaeosloveuico-graeco-latinum emendatum auctum..." (Вена, 1862 - 65). Этимологии см. в назв. словаре Миклошича и в его же "Etymologisches Worterbuch der slavisc hen Sprachen" (Вена, 1886).

Хабургаев Г.А. Старославянский язык. Учебное пособие для студентов пед. института по специальности № 2101 "Русский язык и литература". М.,"Просвещение", 1974

Н.М. Елкина, Старославянский язык, учебное пособие для студентов филологических факультетов педагогических институтов и университетов, М., 1960

Церковно-славянский язык, как указывает самое название, является языком специального назначения. Название «церковный” указывает на употребление его в церковном богослужении, а название «славянский» указывает на то, что им пользуются славянские народы, к которым принадлежат главным образом русские, сербы и болгары.

Начало церковно-славянской грамоты относится ко второй половине IX столетия. Вся система церковно-славянской грамоты, состав её букв и звуков и её орфография были составлены святыми братьями Константином и Мефодием. Они родились в Солуни, где их отец был помощником градоначальника. Есть предположение, что их отец был славянином. Вокруг Солуни проживало много славян, а потому многие жители Солуни знали славянский язык. Славянский язык знали также Константин и Мефодий.

Главная доля труда в создании грамматической системы славянского языка падает на Константина. Он получил прекрасное образование при дворе, где ему предстояло высокое придворное положение, но он предпочел служение Богу в иноческом чине и удалился в монастырь на «Узком» (Мраморном) море. Вскоре, однако, его упросили вернуться назад, и он был назначен учителем философии в придворной школе кесаря Варды.

Еще в молодых годах Константин обратил на себя внимание, как выдающийся философ и полемист, а потому во всех затруднительных случаях, относившихся к богословским вопросам, царь или его синклит обращались к нему. Когда в 862 г. моравский князь Ростислав прислал послов к императору Михаилу с просьбой прислать ему проповедников христианской веры, могущих проповедовать на их родном языке, то выбор паль на Константина.

Его брать Мефодий сначала был воеводой Струмской области в Македонии. Прослужив 10 лет в этом звании и познав суету мирской жизни, он удалился в монастырь на гору Олимп. В просветительной деятельности Константина среда славян Мефодий стал его незаменимым сотрудником.

Тогда еще славянской грамоты не существовало, хотя и были попытки передать славянскую речь латинскими или греческими буквами или какими-нибудь «чертами и резами», как об этом пишет болгарский писатель X века черноризец Храбр.

Святые братья начали с составления азбуки, перевели некоторые книги и потом с некоторыми другими помощниками отправились в Моравию. Проповедь на понятном народу языке шла успешно, но немецкое духовенство, видя, что славянское население ускользает из-под их влияния, начало всячески препятствовать этому. Они оклеветали святых братьев пред римским папою Николаем I, в юрисдикции которого находилась Моравия. Святые братья вынуждены были ехать в Рим для оправдания. Путь их лежал через Паннокию, где они некоторое время проповедовали по просьбе князя Ко цел а.

В Риме св. братья уже не застали в живых папу Николая I, а его преемник папа Адреан II, человек более мягкий, благожелательно принял их и разрешил проповедовать на славянском языке. В Риме Константин заболел и умер, приняв пред кончиной схиму с именем Кирилла.

Его кончина последовала 14 февраля 869 г. Святой Мефодий был посвящен в епископский сан, и возвратился к прежней проповеди сначала в Паннокии, а потом в Моравии, где с большими затруднениями, претерпев даже темничное заключение, проповедовал слово Божие на славянском языке до самой своей кончины, последовавшей в Велеграде 6 апреля 885 г. Память святых братьев совершается 11 мая.

Папы несколько раз то разрешали проповедь на славянском языке, то снова запрещали. Такая изменчивая политика пап относительно проповеди христианской веры на славянском языке зависела от общей политики папского престола в отношении к западным и восточным Каролингам и к византийскому императору.

После смерти Мефодия ученики его были изгнаны из Моравии, и центр просветительной деятельности перешел уже в пределы Болгарии и Сербии. Видными учениками святых братьев были их последователи святые Горазд, Климент и Наум, которые развили широкую деятельность в Болгарии.

Азбука, употребляемая в современном церковнославянском языке, называется кириллицей, по имени её составителя святого Кирилла (Константина). Но в начале славянской письменности была еще другая азбука, которая называется глаголицей. Фонетическая система обеих азбук одинаково прекрасно разработана и почти совпадает.

Глаголица отличается очень запутанным начертанием, и, по видимому, это обстоятельство послужило тому, что она была вытеснена кириллицей, как более удобной и легкой для начертания. Глаголица осталась в употреблении только в церковном языке хорват-католиков.

Среди ученых лингвистов существуют разные мнения относительно того, какая азбука является более древней и какая из них именно была изобретена святым Константином (Кириллом). Большинство лингвистов склоняются к тому, что Константин изобрел глаголицу, а кириллица вошла в употребление несколько позже.

Приписывающие кириллице более позднее происхождение считают, что она появилась в восточной Болгарии, во время правления царя Симеона (893-927), который во всем старался подражать Византии. Некоторые же делают предположение, что обе азбуки были созданы Константином.

В основе кириллицы лежит греческое унщальное письмо, с добавлением букв разного происхождения для звуков чисто славянских. Основным источником глаголицы, как полагают некоторые изследователи, были греческие минускулы. Однако, многие глаголические буквы настолько отошли от первоначального источника, что ученые лингвисты долго затруднялись определить их источник. Некоторые буквы, по видимому, имеют древнееврейское, самаритянское или даже коптское происхождение (см. "Старославянский язык" Селищева).

В основе древнего церковно-славянского языка лежит древне-болгарский, на котором говорили славяне Македонской области. В то время языковое национальное различие между славянами было гораздо меньше, чем теперь, а потому древний церковно-славянский язык сразу же получил значение общеславянское. Однако древний церковно-славянский язык имел свои грамматические и фонетические особенности, который разнились от языка славян неболгарского происхождения. Вследствие этого писцы, переписывая священный текст, поневоле вносили в него особенности своего языка. Таким образом появились рукописи разных изводов: болгарского, сербского, русского и т. д.

Древне-церковно-славянский язык был вместе и литературным языком, т. е. языком хроник, житий святых, разных сказаний и поучений, а поскольку таковой язык отражал на себе влияние разговорного языка, то это обстоятельство послужило тому, что древне-церковно-славянский язык, - главным образом в своей фонетике и орфографии, - не застыл на одном месте, но постепенно изменялся. В разных странах это изменение происходило в соответствии с языком той или иной страны.

Если взять ранний сербский печатный текст (напр. издание Божидара Вуковича в Венеции, XVI в.) и сравнить с русским ранним печатным текстом (Ивана Феодорова, XVI в.), то увидим значительную разницу в орфографии и в грамматических формах, хотя самый текст остается без изменения. Ввиду того, что Сербия и Болгария были под турецким игом, печатное дело там двигалось слабо. Россия была на особом положены. Вскоре в южной, юго-западной и Московской Руси печатное дело получило большое развитие, и отсюда печатные книги доставлялись в Сербию и Болгарию. Таким образом церковно-славянский текст русского извода вытеснил другие национальные разновидности.

Первоначально текст кириллицы писался буквами, четко выписанными и прямостоящими: такое письмо называюсь "уставом". Уставное письмо писалось тростью, как это видно из изображены евангелистов в Остромировом Евангелии, да и самый стиль букв указывает на это. В конце XIV в. появилось письмо с буквами несколько наклоненными и более свободно написанными: такое письмо называлось "полууставом". Сначала оно употреблялось для нужд обиходного порядка, но после полууставом стали писать и церковные книги, только с большей аккуратностью.

Вскоре полуустав совсем вытеснил уставное письмо. В XVI в. появилось письмо с размашистым почерком, так называемое скорописное, но оно в богослужебных текстах не употреблялось. Как полуустав так и скоропись писались гусиным пером, которому они обязаны своим стилем.

Церковнославянский язык в России в течение многих столетий приобретал разные орфографические особенности, постепенно эволюционируя под влиянием русского языка.
В церковно-славянском тексте можно отметить следующие орфографические и фонетические особенности, претерпевшие изменения.

В древнем тексте употреблялся знак л или~ для обозначения мягкости плавных р, л7 н: мор7 волд, ннвд. Подобные знаки для обозначения мягкости ставились и над гортанными в сло-вах иноязычных: ккдрь, хнтоня. Иногда над начальной гласной слова по образцу греческому писались знаки придыхания Однако эти надстрочные знаки не во всех рукописях соблюдались; напр., в Остромировом евангелии они встречаются сравнительно редко.

Вот несколько примеров из Остромирова еван гелхя: нспхиннтыа, сякьрипни (л. 278 на обор.); отхаь(Ггхинсл (л 235 на обор.); костднтнноу, адк^нтнм (л. 286).

В полууставе, который появился в конце XIV в., знаки придыхания и ударения входят в употребление уже как орфографическая принадлежность текста. Знак придыхания стал писаться не только над начальной гласной слова, но и над каждой гласной, не имеющей при себе согласной, напр., Писатель конца XIV в. и начала XV в. Константин Констенчесюй, чтобы помочь усвоение орфографии в написани дасии и апострофа (даегя - придыхаиие, апостроф - придыхаиие с удареииемъ) делает следующую аналогию: гласные - это жены, согласные - это мужья.

Жены могут быть с непокрытой головой только в присутствии своего мужа; так и гласная при согласной не имеет даст или апострофа. Если жена выходит на улицу или в общество, она должна быть с покрытой головой, иначе она позорить свою честь (Й К тб/Иоу Не ДОНМД СЫТИ ИЯ д<ииду моу?КД И! (ел) мь. (но) ся сдвумн. цдмн), так и гласная без согласной должна иметь на себе по-кров - дасии или апостроф. Над согласной не должно ставить этих знаков, так как покров для мужчины - срам ему (СрДМ/ийГГе СН МКО Й МчуЖА ЖийГК4 «уТК4ре). При ВСТрече ДВуХ СО-
гласных, относящихся к разным слогам, должен стоять (ерокъ), как сторож или свидетель, предупреждаюпцй «пре-тыкаиие”. В Остромировом евангелии знакъ"" (в значеяии ерка) стоить только между двумя одинаковыми согласными: дкдрнн (л. 234); кдрдвкж (л. и64 на обор.); сдрефд»у{ндоньскл (л. 276 на обор.),.

К надстрочным знакам, употреблявшимся в древнем тексте, относятся также титла. Титла были простые и буквенные. Пропуски под титлами имели другой характер, чем это принято в современном церковно-славянском языке, напр. ке (кгж), гь (гиь), хе (хрт°5Я)- Титла в уставном письме употреблялись реже, чем это практиковалось позднее в полууставе и в первых печатных книгах.

В качестве строчных знаков в древнем тексте между фразами ставился крестик или точка, или несколько точек в декоративной форме ( : ), иногда с прибавлением запятой или черточки: - последней вид строчного знака употреблялся больше в конце абзаца.

Произношение юсов (я, а) в русском языке, по видимому, было утеряно уже в X в., так как русские писцы часто употребляли их неправильно. Однако в древне-славянском церковном тексте более или менее этимологически правильное употребление юсов наблюдается до XVI в.

Полугласные я (еръ) и ь (ерь), потеряв свое краткое произношение, в средине слова в сильных позициях перешли в о, I, а в слабых позициях: я исчез, и в некоторых случаях исчез и к, например: сяньмя - гонмя; отьць, отьцд - отецее отцд, отсюда образовались беглые о, с соня - смд; го^кя - горькТй.

Начертание ж в полууставе было заменено посредством ы.
ы после гортанных (г, к, х) кт» XVI в. начинает исчезать и заменяться буквою н.
Некоторый буквы имели два начертаиия (напр.: оу, о, ии, о и др.). Вторичные начертаиия сначала имели лииь декоративное илн практическое значение, напр. если не хватало места, то вместо писали V; но впослфдствии в печатных книгах им стали придавать определенное орвографическое назначение.
Гласный звук н в древнем тексте имел начертаиия н и Т, причем последи иЙ употреблялся сравнительно редко и, больиией частью, в конце строки при недостатке места. Если оказывалось два «и” подряд, то второе часто писалось через и, напр., нТся (Остром, ев.). В полууставе I встречается гораздо чаще, и устанавливается традищя написаиия его перед гласными.
н со знаком краткости (н) воиило в употребление в XIV в., но в им. прилагательных полных мужеского рода един, числа н оставалось без знака краткости до никоновской реформы, а в старообрядческих текстах м в таком виде сохраняется и
И ПО НЫНе (СТЫН БЖи).
Гласный “о” изображался посредством о и ии, а в полууставе и через о. Начертан!е ии было введено в славянский текст в нагтисаииях греческих слов. В уставном письме ии встречается сравнительно редко и даже в греческих словах часто отсутствует (напр., ноднх Остр. ев.). В полууставе ии писалось гораздо чаще, причем довольно часто имело значение только декоративное, не обусловленное требоваииями орфографии. о имело также декоративное значение, хотя в некоторых руко-писях и печатных текстах (см. в некоторых текстах Ивана веодорова) была тенденщя ставить его под удареиием.
Гласный “у» имел начертания оу и V. Последнее в уставном письме писалось, больиией частью, в конце строки, если

не хватало места. В полууставе оба начертания употреблялись одинаково, выбор того или другого ими>л только декоративное значение. В печатных кпигах наблюдается стремлеиие дать им орфографическое применеииее Вот выдержка из послесловия Пролога единоверческой печати относительно правописания «V и V: Т4К0 н ии ^ н «у, рзз^жд#н?# ии д^внидя пр?АХО/МЯ. нд^же ^чь ийТАЖЧ4иТСА (тяжелое удареиие), иди н5о (острое удареиие С придыхаииемъ) стрлтл, теу поддгдх^ еу., дривмТн пиицьи. йкии лрТидву, прмнииу, в»зоу, ндоу. звук#. рз"&в^ нде^Жи, о, пргд.
В4РАиТ2 34 едином С#КБОМ. Г4Кий, ТОМ#, КОМ#,Т^, У, ПОД4Г4ГТиА; ндй, ьддто^стя; иди по^чии... ийролог напечатан вторым тиснеиием в и875 г. с напечатанного при патриархе иосифе в и644 г.). Однако это орфографическое правило не всегда выдерживалось; при том же патр)"архе были издания, в которых «у и V имели несколько другое применеиие.
‘ Звук “е” в древне церковно-славянском языке передавался двумя начертаии"ями, согласно произноииении: § произпосп-лос, как “э” и к (йотированное) - как современное русское “е”. Последнее писалось в начале слова или после гласяых и в некоторых других случаях (хедзиих). В полууставе не делалось различая в начертаии для твердого и мягкого «е”; лииь в некоторых рукописях (напр., рукопись Пожарскаго) древнему мягкому н соответствовало е «больииое); в больиинстве же рукописен различ)е имело значение чисто декоративное. В печатных книгах е (больииое) обычно ставилось в начале слова. Встречается оно также и в средине слова, но, гговидимо-му, без орфографичеокого значения. Твердое и мягкое произно-ииеиие звука “е” в церковно-славянском языке сохранялось до XVIII в., а старообрядцы подобное произноииение сохраняют и в настоящее время.
Буква 5 в древне-церковпо славянском языке обозначала звук “дз”, происходив111 огь смягченпого г, папр.: коьн^ мноаи. Вноследствии этот звук потерял свое первоначальное произпо-ииеиие и стал равеи “з”, поэтому в более поздпем тексте & часто употреблялось неправильно.
При начале кпигопечатаии"я, печатники были вместе и справщиками текста; от них зависела также и орфография, а потому почти у каждого печатника были свои орфографичесю"я особенности. Понятно, что, когда печатное дело получило больииее раз-витие, то стали стремиться кгь унификации орфографии.
На юге и юго-западе Руси были свои особенности в печати. Печатное дело там развилось в больиией мере, чем в Москов-

ской Руси. Борьба с католицизмом и уиией заставляла право-славных не отставать в культурном отноииении от запада. На юге и юго-западе было нисколько крупных типографий: в Юе-ве(во Львове, в Остроге, в Вильно, и ряд других мелких типографий. Там было нисколько духовных иикол. Особенно славилась ийево-Могилянскяя коллепя, выпускавииая образованных защитников веры. Славянсиий язык в своем основном с-оста-ве, повидимому, был разработан там же на юге и юго-западе. Там появился первый словено-русский лексикон и грамматики. Юго-западный ученый Лаврентий Зизатй в и596 г. издал букварь и церковно-славянскую грамматику. Ученый филологь Меле-тий Смотртдой издал в и6и9 г. грамматику церковно-славяп-ского языка, которая, несколько переделанная и дополненная, была издана в и648 г. в Москве. В середине XVIII в. грамматика Смотрицкого была перепечатана в Молдавии для болгар и сербов. Однако, не смотря на все это, на юге и юго-западе текст церковных кпиг не был образцовым.
Так орфографическая и фонетическая ^волющя церковно-славянского языка продолжалась до XVII в. В XVII веке, при патриархе Никоне, было произведено исправлете церковных книг или, правильнее сказать, новый перевод их. Тогда же была определена и орфография церковно-славянского языка. В исправлении книг больииое учаспе принимали киевские ученые, а потому, несомненно, грамматика, разработанная на юге, являлась основой для определетя грамматических форм и орфогра-фии, но, конечно, были приняты во внимате также и особенности форм церковно-славянского языка московских издатй. Итак, церковно-славянский язык наиих богослужебных книг окончательно сформировался к средине XVII в.
Поеле этого грамматическая сторона церковно-славянского языка не менялась, но текст церковных книг иногда подвергался исправлении и поеле никоновской реформы. Так при императрице Елисавете Петровые была просмотрена и исправлена Библия, которая при патриархе Никоне не была исправлена. Повидимому, и впоследствии редакщя священного текста подвергалась некоторьгм поправкам - некоторые слова или фразы заменялпсь более понятными. При сравпеии текста богослу-жебного Евангелия и славянского Евангелия, предназначенного для обычного чтетя, можно заметить разницу в некоторых выраже-тях слов или фраз. Никоновский перевод оказался далеко не безупречным. Недостаток никоновских переводов заключается

в строго буквальном переводе греческого текста, а потому в богослужебных книгагь есть много месть неудобовразумитель-ных. В начале наииего столетья, перед револющей, было етре-млеиие устранить этот недостаток. В и9и5 г. была издана постная трюдь, текстт» которой был наново переработан. Однако, относительно последняго издаиия нельзя сказать, чтобы оно было вполне удачным. Много было сделано поправок, где можно было бы оставить прежиий текст. Приведем нисколько примее ров прежняго и нового текста постной трюди: в прежних из-даииях слово клдгоХтрбк?!., в повом издаии везде заменено другим - кллгосще; в прежних издаииях: лОГжд г?цм нд возстдкндя (Вел. Пят. 6-й ч.), в новом издаии: непрдккдх; в прежних издаииях: оумндА виититвд, в новом: иивщиитвенндА вииннствд. В новом издании совсем изъяты славянсиие члены (нж|, мже, еж|): вместо старого текста зд ёже дмкнтн <ма, в новом: вм<&тимкЕВи ко мнй (Вел. Пят. 6-й ч.) и много других примеров"ь можно было бы привести, но наииа задача - не наследован! е текста, а раасмотрете его только со стороны грамматической.
Таким образом, настоящая церковно-славянская грамматика является грамматикой церковно-славянского языка, который сформировался к средине XVII в.
Поскольку цсрковно-славянский язык является языком бого-служеиий, отсюда понятно, что всяиий православный христианин, желаюпцй активно участвовать в богослужении, должен знать язык этих богослужеиий. Поэтому церковно-славянская грамматика расчитана быть не только пособием для духовных семинарий, но и для более иирокого употреблеиия. Имея в виду то обстоятельство, что больиинство русских заграницей учились в ино-странных ииколах, мы ввели в эту грамматику для полноты системы и ряд элементарных сведенщ, которые обычно известны из русской грамматики.

Раздел для изучающих церковнославянский язык

Церковнославянский язык - богослужебный язык Русской Православной Церкви.

Возник в IX веке как язык благовестия Евангелия для славянских народов: при переводе Священных Писаний святыми равноапостольными Кириллом и Мефодием.

Азбука церковнославянского языка состоит из славянских и греческих букв, многие слова, употребляемые в нем, также имеют греческое происхождение.

В сравнении с современным русским языком, церковнославянский содержит и передает тончайшие оттенки духовных понятий и переживаний.

Как научиться понимать богослужебный язык церкви:

1) Приобрести толковый молитвослов с параллельным переводом, словарь и учебник.
2) Можно начать читать молитвослов (утреннее и вечернее правило, правило к Причастию) - в русской транскрипции с параллельным переводом.

3) Воспользоваться нашим ресурсом в сети Интернет.

Научиться читать на ЦСЯ можно за несколько часов. Для этого нужно изучить 2 таблицы: слова с титло и правила чтения нескольких букв и их сочетаний.
Большая часть слов созвучна современному языку, но следует обратить внимание на то, что ряд привычных для нас слов имеет иное или даже противоположное (паронимы ) значение. Также важно учесть, что богослужебные тексты основаны на Священном Писании, без знания которого перевод не даст понимания.
4) Участвовать в богослужениях, сверяясь с текстом и комментариями.

Ц ерковнославянский язык – язык, сохранившийся до нашего времени в качестве языка богослужения. Восходит к созданному Кириллом и Мефодием на основе южнославянских диалектов старославянскому языку. Древнейший славянский литературный язык распространялся сначала у западных славян (Моравия), затем у южных (Болгария) и в конце концов становится общим литературным языком православных славян. Этот язык получил также распространение в Валахии и некоторых областях Хорватии и Чехии. Таким образом, церковнославянский язык с самого начала был языком церкви и культуры, а не какого-либо отдельного народа.
Церковнославянский язык был литературным (книжным) языком народов, населяющих обширную территорию. Поскольку он был, в первую очередь, языком церковной культуры, на всей этой территории читались и переписывались одни и те же тексты. Памятники церковнославянского языка испытывали влияние местных говоров (сильнее всего это отражалось на орфографии), однако строй языка при этом не менялся. Принято говорить об изводах (региональных вариантах) церковнославянского языка – русском, болгарском, сербском и т.д.
Церковнославянский никогда не был языком разговорного общения. Как книжный он был противопоставлен живым национальным языкам. Как литературный он был нормированным языком, причем норма определялась не только местом, где был переписан текст, но также характером и назначением самого текста. Элементы живого разговорного (русского, сербского, болгарского) могли в том или ином количестве проникать в церковнославянские тексты. Норма каждого конкретного текста определялась взаимоотношением элементов книжного и живого разговорного языка. Чем важнее был текст в глазах средневекового книжника-христианина, тем архаичнее и строже языковая норма. В богослужебные тексты элементы разговорного языка почти не проникали. Книжники следовали традиции и ориентировались на наиболее древние тексты. Параллельно с текстами существовала также деловая письменность и частная переписка. Язык деловых и частных документов соединяет элементы живого национального языка (русского, сербского, болгарского и т.п.) и отдельные церковнославянские формы.
Активное взаимодействие книжных культур и миграция рукописей приводили к тому, что один и тот же текст переписывался и читался в разных редакциях. К XIV в. пришло понимание того, что тексты содержат ошибки. Существование разных редакций не позволяло решить вопрос о том, какой текст древнее, а следовательно лучше. При этом более совершенными казались традиции других народов. Если южнославянские книжники ориентировались на русские рукописи, то русские книжники, напротив, считали, что более авторитетной является южнославянская традиция, так как именно у южных славян сохранились особенности древнего языка. Они ценили болгарские и сербские рукописи и подражали их орфографии.
Первой грамматикой церковнославянского языка, в современном значении этого слова, является грамматика Лаврентия Зизания (1596). В 1619 году появляется церковнославянская грамматика Мелетия Смотрицкого, которая определила позднейшую языковую норму. В своей работе книжники стремились к исправлению языка и текста переписываемых книг. При этом представление о том, что такое правильный текст, с течением времени менялось. Поэтому в разные эпохи книги правились то по рукописям, которые редакторы считали древними, то по книгам, привезенным из других славянских областей, то по греческим оригиналам. В результате постоянного исправления богослужебных книг церковнославянский язык и приобрел свой современный облик. В основном этот процесс завершился в конце XVII в., когда по инициативе патриарха Никона было произведено исправление богослужебных книг. Поскольку Россия снабжала богослужебными книгами другие славянские страны, послениконовский облик церковнославянского языка стал общей нормой для всех православных славян.
В России церковнославянский язык был языком Церкви и культуры вплоть до XVIII в. После возникновения русского литературного языка нового типа церковнославянский остается лишь языком православного богослужения. Корпус церковнославянских текстов постоянно пополняется: составляются новые церковные службы, акафисты и молитвы.
Являясь прямым наследником старославянского языка, церковнославянский до сегодняшнего дня сохранил многие архаичные особенности морфологического и синтаксического строя. Он характеризуется четырьмя типами склонения существительного, имеет четыре прошедших времени глагола и особые формы именительного падежа причастий. Синтаксис сохраняет калькированные греческие обороты (дательный самостоятельный, двойной винительный и др.). Наибольшим изменениям подверглась орфография церковнославянского языка, окончательный вид которой сформировался в результате «книжной справы» XVII в.

Плетнева А.А., Кравецкий А.Г. Церковнославянский язык

Данное учебное пособие по церковнославянскому языку учит читать и понимать тексты, используемые в православном богослужении, знакомит с историей отечественной культуры. Знание церковнославянского языка дает возможность по-иному осмыслить многие явления русского языка. Книга является незаменимым пособием для тех, кто хочет самостоятельно изучить церковнославянский язык. Она будет интересна и полезна также самому широкому кругу читателей.

Наша современность, и особенно повседневность, - противоречивы и сложны. Преодолевая трудности и противоречия, мы стремимся к полнокровной духовной и светской жизни, к обновлению и в то же время к возвращению многих утраченных и почти забытых ценностей, без которых бы не было нашего прошлого и едва ли сбу-дется вожделенное будущее. Мы вновь ценим то, что испытано поколениями и что, несмотря на все попытки «разрушить до основания», передано нам в наследие века-ми. К таким ценностям относится древний книжный церковнославянский язык.

Его живительный первоисточник - старославянский язык, язык святых пер-воучителей славянских Кирилла и Мефодия, называемых за их подвиг создания и распространения славянской грамоты и богослужения равноапостольными, был одним из древнейших книжных языков Европы. Помимо греческого и латинского, корни которых уходят в античные дохристианские времена, можно назвать только три европейских языка, не уступающих по старшинству старославянскому: это - готский (IV в.), англосаксонский (VII в.) и древневерхненемецкий (VIII в.). Старосла-вянский язык, возникший в IX в., оправдывает свое название, ибо он, как и его пер-вая азбука - глаголица, был создан святыми солунскими братьями для всех славян и бытовал сначала в среде славян западных и западной части южных славян - мораван, чехов, словаков, отчасти поляков, паннонских и альпийских славян, а затем славян южных в пределах далматинских, хорватских, македонских, болгарских и сербских и, наконец, у славян восточных. В их среде более тысячи лет тому назад в результате Крещения Руси он укоренился, расцвел «яко кринъ пръчистий» и дал удивительные образцы одухотворенного и целомудренного писания, к которым об-ращались многие поколения наших дедов и отцов.

Без церковнославянского, бытовавшего на Руси, трудно себе представить разви-тие русского литературного языка во все эпохи его истории. Церковный язык, подоб-но латыни в западных романских странах, был всегда опорой, гарантией чистоты и источником обогащения русского нормированного языка. Мы и сейчас, порой под-сознательно, несем в себе частицы священного общеславянского языка и пользуем-ся им. Употребляя пословицу «Устами младенца глаголет истина», мы не задумы-ваемся над тем, что «чисто» по-русски следовало бы сказать «Ртом ребенка говорит правда», а ощущаем лишь некоторый архаизм, книжность этого мудрого речения. Наши предки в XVIII в. или в начале XIX в., используя французский идиом trainer une miserable existence, не стали говорить «тащить убогую житуху», как, казалось бы, следовало ожидать, а обратились к церковнославянской традиции и... стали в некоторых случаях влачить жалкое существование. Еще Михайло Ломоносов в «Предисловии о пользе книг церковных в российском языке» в 1757 г. писал, что «старательным и осторожным употреблением сродного нам коренного славенского языка купно с российским отвратятся дикие и странные слова нелепости, входящие к нам из чужих языков, заимствующих себе красоту из греческого, и то еще через латинский», и пояснял, что «оные неприличности ныне небрежением чтения книг церковных вкрадываются к нам нечувствительно, искажают собственную красоту на-шего языка, подвергают его всегдашней перемене и к упадку преклоняют. Сие все показанным способом пресечется, и российский язык в полной силе, красоте и богат-стве переменам и упадку не подвержен утвердится, коль долго Церковь российская славословием Божиим на славянском языке украшаться будет».

Таким образом, благоприятное будущее русского литературного языка М. В. Ло-моносов видел в опоре на «славенский язык», что и было подтверждено в начале XIX в. блистательным поэтическим слогом Пушкина, а еще почти столетие спустя, в траги-ческие дни Второй русской революции, другой служитель русской Музы поэт Вячеслав Иванов, автор ряда произведений на языке, близком к церковнославянскому, в статье «Наш язык» писал: «Язык, стяжавший столь благодатный удел при самом рождении, был вторично облагодетельствован в своем младенчестве таинственным крещением в животворящих струях языка церковнославянского. Они частично претворили его плоть и духотворно преобразили его душу, его “внутреннюю форму”. И вот он уже не просто дар Божий нам, но как бы дар Божий сугубо и вдвойне, - преисполненный и преумноженный. Церковнославянская речь стала под перстами боговдохновенных ваятелей души славянской, свв. Кирилла и Мефодия, живым слепком “божественной эллинской речи”, образ и подобие которой внедрили в свое изваяние приснопамятные Просветители». Для многих писателей и поэтов, да и просто ревнителей благолепия русского языка, церковнославянский был не только источником вдохновения и образ-цом гармонической завершенности, стилистической строгости, но и стражем, как это полагал еще Ломоносов, чистоты и правильности пути развития русского («российско-го») языка. Утратил ли эту роль церковнославянский и в наше время? Я полагаю, что не утратил, что именно эту функциональную сторону древнего языка, языка, не отре-шенного от современности, следует осознавать и воспринимать и в наше время. Мне известно, что во Франции любители и охранители чистоты французской речи так же относятся и к латыни, изучая и популяризируя этот средневековый международный европейский язык и даже стремясь сделать его устным, разговорным в определенных ситуациях и условиях. Они создали общество «живой латыни» (le latin vivant) ни-как не в ущерб, а на пользу родному французскому языку.

Тот церковнославянский язык, который мы слышим в храмах и находим в цер-ковных книгах, в науке теперь принято называть новоцерковнославянским, на нем пишутся новые церковные тексты: акафисты, службы новопрославленным святым. Этот термин ввел известный чешский палеославист Вячеслав Францевич Мареш (он сам себя так именует по-русски), посвятивший новоцерковнославянскому язы-ку несколько работ. В докладе на конференции, приуроченной к 1000-летию Креще-ния Руси (Ленинград, 31 января - 5 февраля 1988 г.), он сообщил, что «в наше вре-мя существуют три типа новоцерковнославянского языка: 1) русский тип, который употребляется как литургический язык в богослужении византийского обряда (про-изношение приспособляется к языковой среде); 2) хорватско-глаголический тип, который употребляется в богослужении римского обряда у хорватов (с 1921 до 1972 г. также у чехов); 3) чешский тип, с 1972 г. употребляемый в римском обряде у чехов (оформлен научным путем в 1972 г.)». Недавно изданы служебники римского обря-да на новоцерковнославянском языке хорватско-глаголического варианта и вариан-та чешского. Как все литургические книги, они изданы анонимно, но известно, что хорватский вариант приготовлен И. Л. Тандаричем, а чешский В. Ткадличком. Таким образом, церковнославянский язык можно услышать не только в православ-ных храмах, но и в храмах католических, правда, в последних он звучит крайне редко, в исключительных случаях и исключительных местах.

В нынешней России церковнославянский многими ощущается и воспринимает-ся как язык «мертвый», т. е. сохранившийся только в церковных книгах и службах, во всех иных случаях, даже при домашнем чтении Священного Писания, в ходу - родной русский язык. Не так было в дореволюционные времена. Об этом свидетель-ствуют многочисленные источники, да и собственные воспоминания о моем детстве, отрочестве и юности. Эта пора прошла в условиях беженского быта в Сербии, в Белгра-де, где я учился в «старомодной» русской школе, а потом в мужской русской гимназии. В старшем классе моим законоучителем и духовным отцом был протоиерей Георгий Флоровский, а всего Закон Божий преподавался не менее десяти лет (полное среднее образование длилось 12 лет: четыре года в начальной школе и восемь в гимназии). Молитвы, Символ веры и Евангелие (Новый Завет) были исключительно на церковно- славянском языке, и только Катехизис, как мне помнится, Катехизис митрополита Филарета, который мы выборочно зубрили слово в слово, был на русском, и то весьма архаическом (как сейчас помню отрывок, объясняющий, почему крестная смерть Спасителя избавляет нас от греха, проклятия и смерти: «Дабы мы удобнее могли веровать сей тайне, слово Божие вразумляет нас о ней, сколько вместить можем, через сравнение Иисуса Христа с Адамом. Адам естественно есть глава всего человечества, которое составляет одно с ним, по естественному происхождению от него» - и т. д.). На воскресной обедне, которую многие из нас знали почти наизусть, стояли в гимназической церкви строем, иногда, перед большими праздниками, отстаивали вечерни, часть класса (счастливчики!) пела в церковном хоре, но ходили и в городскую рускую Троицкую церковь, и на кладбище к Иверской. Церковнославянский язык звучал остоянно, церковнославянские тексты (заповеди Моисея и заповеди блаженств, Молитвы, тропари, небольшие притчи из Евангелия), как и латинские тексты или тургеневские стихотворения в прозе, заучивались наизусть, отдельные гимназисты прислуживали в церкви, читали часы, исполняли обязанности псаломщика. Церковславянский язык звучал чаще, чем воспринимался зрительно.

Чтобы понять, как глубоко был воспринят русскими людьми или людьми русской культуры церковнославянский язык во времена, которые сейчас кажутся почти патриархальными, достаточно прочитать краткий и необычайно яркий рассказ «Панихида» парижского российского писателя Гайто Газданова, ставшего эмигран-том после гражданской войны в нашей стране. В рассказе описывается, как во вре-мя немецкой оккупации Парижа в 1942 г. умер от чахотки русский беженец, как при-шли к нему его немногочисленные, во многом случайные знакомые, которые позва-ли русского священника, чтобы прямо в доме отпеть покойника и потом отвезти его на кладбище: «Батюшка, старый человек с хрипловатым от простуды голосом, при-ехал через четверть часа. На нем была поношенная ряса, вид у него был печальный и усталый. Он вошел, перекрестился <...> - Из каких мест покойник? - спросил священник. Володя ответил - такого-то уезда Орловской губернии. - Сосед, зна-чит, - сказал батюшка. - Я сам оттуда же, и тридцати верст не будет. Вот беда, не знал я, что земляка хоронить придется. А как звали? - Григорий. - Священник молчал некоторое время <...> - Будь другие времена, я бы по нем настоящую пани-хиду отслужил, как у нас в монастырях служат. Да только вот голос у меня хриплый, одному мне трудно, так может быть, кто-нибудь из вас мне все-таки поможет, под-тянет? поддержит меня? - Я взглянул на Володю. Выражение лица у него было <...> трагическое и торжественное. - Служите, батюшка, как в монастыре, - сказал он, - а мы все поддержим, не собьемся. - Он обернулся к своим товарищам, под-нял вверх обе руки повелительным и привычным, как мне показалось, жестом - священник посмотрел на него с удивлением - и началась панихида. Нигде и никог-да, ни до этого, ни после этого я не слышал такого хора. Через некоторое время вся лестница дома, где жил Григорий Тимофеевич, была полна людьми, которые пришли слушать пение. <...> “Воистину суета всяческая, житие же сень и соние, ибо всуе метется всяк земнородный, яко же рече Писание: егда мир приобрящем, тогда во гроб вселимся, иде же вкупе цари и нищие”. <...> “Вси бо исчезаем, вси умрем, цари же и князи, судьи и насильницы, богатые и убогие и все естество человеческое”. <...> Когда отпевание кончилось, я спросил Володю: - Откуда это все у вас? Каким это чудом все вышло, как вы составили такой хор? - Да просто так, - сказал он. - Кто в опере когда-то пел, кто в оперетке, кто просто в кабаке. И все в хоре пели, конечно. А уж церковную службу мы с детства знаем - до последнего вздоха. - Затем гроб с телом Григория Тимофеевича закрыли» <...> .

Для того, чтобы перейти к изучению церковнославянского языка по данному учебнику, нажмите на изображение его обложки.

Церковнославянский язык: как святые равноапостольные смогли передать славянам смыслы, для которых не было слов?

Как получилось, что собственно русского литературного языка не может быть? Почему перевести богослужение на русский труднее, чем на любой европейский язык? Ответы – в лекции Ольги Седаковой, прочитанной в Свято-Филаретовском Институте 2 декабря 2004 года.

Тема небольшой лекции, которую я хочу в этот торжественный день предложить Вашему вниманию, – «Церковнославянский язык в русской культуре». Я думаю, для собравшихся здесь это весьма актуальная тема, особенно в связи со спорами о современном богослужебном языке, которые ведутся последние годы. Как вы прекрасно знаете, само существование в качестве языка литургического началось с острой полемики.

Реальная история утверждения кирилло-мефодиевских текстов в Риме (беспрецедентное – и вплоть до Реформации оставшееся единственным прецедентом – введение нового народного языка в литургический обиход!) изучена итальянскими славистами (Риккардо Пиккио, Бруно Мериджи); насколько мне известно, их исследования до сих пор не переведены на русский.

Итак, церковнославянский язык как новый язык богослужения возник в буре полемики – и не раз вокруг него поднимались новые и новые споры, в том числе и ставящие под вопрос благотворность этой начальной инициативы (ср. мнение Г.Федотова). Но я хотела бы сегодня говорить о церковнославянском языке по возможности отстраненно от полемики, и прошлой, и новой.

Церковнославянский язык принадлежит не только собственно церковной истории, но всей истории русской культуры. Многие черты нашей культуры и, как это называют, национального менталитета можно связать с тысячелетним сильным присутствием этого второго, «почти родного», «почти понятного» языка, «священного языка», употребление которого ограничено исключительно богослужением.

Любая, самая краткая цитата на церковнославянском языке (об этом я скажу позже) сразу же привносит с собой всю атмосферу храмового богослужения; эти слова и формы приобрели как будто особую вещественность, уподобившись храмовой утвари, предметам, изъятым из бытового пользования (как, например, оклад иконы, свободное использование которого современным художником выглядит скандальной провокацией, чему мы недавно стали свидетелями).

Впрочем, отношение к церковнославянским цитатам в бытовом применении мягче: такие заведомо «неуместные» цитаты переживаются как особая игра, отнюдь не пародирующая священный текст, как особый комизм, не предполагающий ни малейшего кощунства (ср. «Соборян» Н. Лескова); однако играющие в эту игру отлично знают ее границы.

В сопоставлении с церковнославянским, в контраст к нему воспринимался как язык профанический, не просто нейтральный, а «поганый» (в говорах сохранились некоторые следы этого уничижительного значения «русский»: владимирское «обрусеть» – значит опуститься, перестать следить за собой), недопустимый для выражения духовного содержания.

Естественно, эта разница статусов смягчилась после создания литературного русского языка – но не исчезала до конца (ср. возмущение изложением богословских тем на светском языке, в формах светской поэзии: Свт. Игнатий Брянчанинов об оде «Бог» Державина).

Вообще говоря, церковнославянский язык принадлежит не только русской культуре, но всей культурной общности, которую принято называть Slavia Orthodoxa (православное, или кириллическое славянство), то есть восточным и южным славянам (после того, как он покинул свою западнославянскую моравскую колыбель).

В каждой из этих традиций церковнославянский был вторым языком (то есть тем, который осваивают не органически, как родной язык, а путем особого изучения), письменным, сакральным языком (о чем мы уже говорили), своего рода славянской латынью. Он, как латынь, был в замысле наднациональным языком, о чем часто забывают (переводя с церковнославянского как с чужого «русского» на свой, скажем, украинский – или же считая его, как в Болгарии, «староболгарским»).

И сразу же нужно отметить его отличие от латыни. Латынь была языком всей цивилизации. Латынь использовалась в деловой письменности, в светской литературе, в бытовом обиходе образованных людей, устном и письменном, – одним словом, во всех тех областях, где всегда действует литературный язык.

Что касается церковнославянского, его употребление с самого начала было жестко ограниченным: богослужебным. На церковнославянском никогда не говорили! Ему нельзя было обучать так, как обучали латыни: предлагая ученику составлять простейшие фразы, переводить какие-то фразы с родного языка, типа «мальчик любит свой дом».

Таких новых фраз просто не должно было быть! Они принадлежали бы жанру, который церковнославянский исключал. Упражнениями здесь могли бы быть только задания – составить новый тропарь, кондак, акафист и т.д. по заданным образцам. Но очень маловероятно, чтобы такое происходило.

Этот второй язык, «славянская латынь» (со всеми уже сделанными и многими другими уточнениями) был в каждой из славянских стран очень близко родствен первому говору, vernacula, «простой мове». Настолько близким, что он создавал у болгарина, у русского, у серба впечатление понятности, не требующей специального обучения. Или почти-понятности: но смутность смысла церковнославянских текстов человек объяснял себе как «священную темноту», необходимую для богослужебного текста.

Впечатление это, однако, было и остается ложным, потому что по своей сути церковнославянский – другой язык. Подчеркнем: другой не только по отношению к современному русскому – но и в не меньшей мере к древнерусским говорам. Однако «другость» его была уникальной: не столько грамматической или словарной, сколько семантической, смысловой.

Мы знаем, что церковнославянское «живот» – не то, что современный русский «живот»: это «жизнь». Но и в древнерусских говорах «живот» значил не «жизнь», а «имущество, пожитки». Церковнославянский был, как об этом хорошо сказал историк русского языка Александр Исаченко, по своему существу греческим языком… да, странным метемпсихозом греческого языка в плоть славянских морфем.

Действительно, корни, морфемы, грамматика были славянскими, но значения слов были во многом греческими (вспомним, что изначально все богослужебные тексты – переводы с греческого). Исходя из своей языковой компетенции человек просто не мог понять этих значений и их комбинаций.

Изучив другой, скорее всего, греческий язык славянин несомненно не имел бы этих смысловых иллюзий (и до сих пор прояснить некоторые темные места славянских текстов можно единственным образом: обращением к греческому оригиналу). В связи с этим можно понять и те споры, которые возникли при утверждении славянского богослужения.

Не опасно ли вводить этот новый, в замысле Учителей Славянских более «простой» язык (одним из аргументов перевода на славянский была «простота» – некнижность – славян: «мы же, славяне, – проста чадь», как писал моравский князь, приглашая свв. Кирилла и Мефодия)?

Одним из аргументов противников нововведения было именно то, что он будет менее понятен, чем греческий, или мнимопонятен. Противники славянского богослужения ссылались на слова ап. Павла о говорении на языках: «Говорящий на (новом) языке, молись о даре истолкования». Новый язык будет непонятен именно потому, что он слишком близок – и значит при этом другое.

Я уже говорила о том, что церковнославянский язык окружен множеством разных дискуссий и споров. Один из них – это неразрешенный спор Болгарии и Македонии о том, какой говор положен в основание церковнославянского языка: болгарский или македонский. Мне представляется, что это по существу не слишком существенно.

Совершенно очевидно, что за основу был взят какой-то южнославянский диалект, известный Солунским Братьям. В языке самых ранних кодексов отмечают и болгарские, и македонские черты, и сверх того, вкрапления моравизмов и непереведенные греческие слова (как петух, который почему-то так до сих пор так и остался «алектором» в евангельском повествовании)…

Но существо дела не в этом, потому что на самом деле этот материал, материал дописьменного племенного языка был только материалом, речевой плотью, в которую переводчики, равноапостольные Кирилл и Мефодий, вдохнули совершенно другой, новый, греческий дух. Их обыкновенно называют создателями славянской письменности: на самом деле, вполне справедливо назвать их создателями литургического славянского языка, этого особенного языка, похожего на который, насколько я представляю, нет.

И поэтому, когда кирилло-мефодиевский язык называют, допустим, древнеболгарским, древнерусским, древнемакедонским, такая национальная атрибуция несправедлива; во всяком случае, в любое из этих определений необходимо вставить еще одно слово: древне-церковно-болгарский, древне-церковно-русский, потому что это язык, созданный в Церкви и для Церкви. Как мы говорили, исключительно для церковного употребления.

Его уникальной функциональной чистотой гордились древнерусские книжники. В трактате Черноризца Храбра «О письменех» превосходство славянского аргументируется тем, что другого такого чистого языка нет. На нем не писали грамоты, государственные постановления, светскую поэзию; на нем не вели праздных обыденных бесед – на нем только молились Богу. И это свое свойство церковнославянский язык сохранил до нынешнего времени.

Современный богослужебный язык – плод долгой эволюции староцерковнославянского языка. Этот язык принято в филологии называть синодальным. Окончательную форму, относительную нормированность он приобрел приблизительно к восемнадцатому веку.

Почти обо всем в его истории мы можем говорить только приблизительно, потому что эта история до нынешних времен практически не изучалась филологами, которые относились к этим изменениям с определенным пренебрежением – как к «порче» первоначального, чистого языка. Это характерно для девятнадцатого века, настоящим и ценным в народной культуре считать самое древнее, первоначальное.

Эволюция языка виделась как его порча: с ходом времени церковнославянский приближается к русскому, русифицируется и тем самым теряет свою лингвистическую идентичность. Поэтому, если что преподавали филологам и историкам, то только язык самых древних кодексов, близких ко времени Кирилла и Мефодия. Однако развитие этого языка было отнюдь не деградацией, он – в связи с переводами новых текстов и потребностями в расширении богословского словаря – обогащался, он развивался, но это всё осталось совершенно не изучено.

Чтобы оценить размах изменений, достаточно положить рядом два текста одного эпизода: в версии Зографского кодекса – и современного богослужебного Евангелия. Путь от этого начала к настоящему положению вещей лингвистикой не описан.

Можно отметить парадоксальный характер эволюции староцерковнославянского: этого развития в принципе не должно было быть! Первоначальный демократический, просветительский пафос свв. Кирилла и Мефодия, стремившихся приблизить Священное Писание и богослужение к культурным возможностям новых христианских народов, сменился другим, консервативным, который оставался ведущим в течение многих веков: требуется всеми силами хранить все в том виде, в каком это нам передано, любая новизна подозрительна как отступление от канона (ср. выстроенную Р.Пиккио для русского Средневековья цепочку: православие – правомыслие – правописание; достаточно вспомнить судьбу св. Максима Грека, которому – в качестве догматической ошибки – вменялось неправильное употребление форм прошедшего времени, аориста и перфекта).

Тем не менее, руссификация славянского происходила и происходит доныне, причем не в форме организованных «справ» и реформ (как известно, каждая попытка такой справы сопровождалась печальными последствиями, расколами и человеческими жертвами), а исподволь, в форме упрощения текстов для певчих.

Но вернемся к отношениям церковнославянского и русского. Эти отношения (так же, как так церковнославянского и разговорного болгарского или сербского, однако этим я не занималась и поэтому не могу говорить с уверенностью) описываются Борисом Андреевичем Успенским как диглоссия. Диглоссия, а не двуязычие (то есть, параллельное существование двух языков).

Ситуация диглоссии – это такая ситуация, в которой есть два языка, но носителями они воспринимаются как один. В их восприятии – это один и тот же язык в двух формах («высшей» и «низшей», нормированной и свободной), причем употребление двух этих форм – взаимоисключающее. Там, где употребляется одна форма языка, другая невозможна, и наоборот.

Нельзя, категорически нельзя употреблять «поганый» русский в храмовом богослужении (так это было в средневековье) и точно так же нельзя употреблять сакральный церковнославянский в быту. И это второе было бы воспринято как кощунство. Такая ситуация, диглоссия, известна не только в славянском и не только в христианском мире (ср. сопротивление некоторых религиозных движений иудаизма бытовому употреблению иврита). Обычно диглоссия действует там, где между двумя языками устанавливаются иерархические отношения: один язык – священный, другой – профанный.

Что касается понятности церковнославянского, то, видимо, он никогда не был совершенно понятным без особой подготовки (а часто и после нее: ведь грамматики и словари этого языка появляются очень поздно, а обучение исключительно по текстам не гарантирует понимания всех контекстов). У нас достаточно много свидетельств о том, что он не был понятен в девятнадцатом веке.

Хотя бы знаменитая сцена молебна в «Войне и мире», где Наташа Ростова понимает «миром Господу помолимся» как «всем миром помолимся Господу», «о свышнем мире» – как о «мире среди ангелов»…

Неудивительно, что церковнославянских оборотов не понимали дворяне и крестьяне, но часто их не понимали и духовные лица. Свидетельство тому – проповеди, в том числе и проповеди прославленных деятелей русской Церкви, в которых толкования отдельных стихов основаны на простом недоразумении.

Например, проповедь на стих Псалма: «возьмите врата князи ваша»: следует рассуждение о том, почему именно «князи» должны «взять врата», исходя из русских значений этих слов, тогда как «возьмите» значит по-славянски «поднимите», а «князи» – деталь конструкции ворот. Примеры таких глубокомысленных непониманий можно коллекционировать, но это не слишком интересно.

Тем более не стоит удивляться, что язык богослужения непонятен нашим современникам, которых не обучали даже так, как учили наших бабушек (читать тексты, запоминать их наизусть) и которые, как правило, не изучали классических языков. Ведь знакомство с классическими языками чрезвычайно помогает понимать эти тексты: стихотворные инверсии гимнографии, перестановки слов, грамматические конструкции – все, что совершенно не свойственно живым славянским наречиям и что внесено из греческого.

Но самое трудное для неподготовленного восприятия – это все же не синтаксис, а семантика, значения слов. Представим себе переводческую задачу равноапп. Кирилла и Мефодия. Им нужно было передать смыслы, для которых еще не было слов!

Славянские говоры не выработали всех тех значений, которые были необходимы для передачи богослужебных текстов и текстов Писания. В эти значения вложены века греческой мысли и еврейской книжности. Славянское слово, дописьменное, ничем похожим не располагало.

Мы можем себе представить переводческую работу Кирилла и Мефодия таким образом: они брали греческое слово, которое совпадало с каким-то славянским в своем «нижнем», вещественном значении, и как бы сцепляли два эти слова «на вырост». Так, славянское «дух» и греческое «pneuma» соединены в своем «нижнем» значении – «дыхание». И дальше в славянском слове как бы нарастает вся смысловая вертикаль, то содержание «духа», которое развито греческой цивилизацией, греческим богословием.

Надо заметить, что русские говоры так и не развили этого значения. «Дух» в говорах означает только «дыхание», или «жизненную силу» («у него духа нет» – значит «он скоро умрет», жизненной силы нет). Поэтому исследователь народных верований столкнется с тем, что «душа» там (вопреки церковному представлению о теле, душе и духе) выше «духа»: «дух» присущ всему живому, с «душой» дело сложнее: «одним духом живут разбойники, потому что душа их уже при жизни в аду», так рассуждает носитель традиционных верований, основанных на «первом», устном языке.

Язык, который получился в результате таких смысловых прививок, можно назвать в определенном смысле искусственным, но совсем в ином роде, чем искусственно созданные языки типа эсперанто: он выращен на совершенно живой и реальной словесной основе – но ушел от этого корня в направлении «небес» смысла, то есть, непредметного, концептуального, символического, духовного значения слов.

Очевидно, он ушел в эти небеса дальше, чем собственно греческий, – и почти не касается земли. Он воспринимается не то чтобы как целиком иносказательный – но как относящийся к иной реальности, наподобие иконы, которую не следует сопоставлять с предметной реальностью, натуральной перспективой и т.п.

Я позволю себе выразить такое предположение: это его «небесное» качество очень уместно в литургической гимнографии с ее созерцательным, «умным» (в славянском смысле, то есть, невещественным) содержанием, с ее формой, составляющей аналог иконописной форме («извитие словес», ploke) – и часто это же качество не дает почувствовать прямоту и простоту слова Священного Писания.

Еще одно свойство церковнославянского языка: он подчиняется не чисто лингвистическим законам. Некоторые особенности его орфографии и грамматики обоснованы доктринально, а не лингвистически: например, разные орфограммы слова «ангел» в значении «ангел Божий» или «дух зла». Или же слово «слово», которое в «простом» значении «слова» относится к среднему роду, но в значении «Бог Слово» склоняется по мужскому роду, и так далее. Как мы уже говорили, сами грамматические формы осмысляются доктринально.

В этой тысячелетней ситуации диглоссии и коренится проблема перевода на русский язык. Казалось бы, почему это так трудно или недопустимо, если эти тексты уже переведены на французский, финский, английский и переводы реально действуют в литургической практике Православных Церквей? Почему же так трудно с русским?

Именно потому, что эти два языка воспринимались как один. И те средства, те возможности, которыми располагал церковнославянский, русский у себя не развивал. Он передоверил славянскому языку всю область «высоких» слов, всю область высоких, отвлеченных и духовных понятий. И затем, при создании литературного русского языка, церковнославянский словарь просто заимствовался для его «высокого стиля».

С тех пор, как сформирован литературный русский язык, церковнославянский словарь введен туда как высший стиль этого языка. Разницу между церковнославянскими и русскими словами мы ощущаем как стилистическую – и жанровую. Замена славянизмов руссизмами дает эффект сильного стилистического снижения.

Вот пример, который приводил мой учитель, Никита Ильич Толстой: он переводил целиком составленную из славянизмов фразу «устами младенца глаголет истина» на русский: получалось: «ртом ребёнка говорит правда». Здесь еще как будто ничего страшного не происходит, но мы чувствуем неловкость, как если бы стихи Пушкина «Я вас любил…» были бы переведены на молодежный жаргон («Я от тебя типа балдел»).

Это очень трудно преодолимая проблема: церковнославянский язык навсегда связан для нас с высоким слогом, с торжественным красноречием; русский – нет, поскольку он ему отдал эту область. Кроме того, все церковнославянские слова, вопреки их реальному значению, всегда воспринимаются как отвлеченные.

«Ворота» – это простые ворота, предмет обихода: «врат» в обиходе нет, «врата» располагаются в иной, умопостигаемой или символической реальности (хотя вопреки всему откуда-то появился футбольный «вратарь»). «Глаза» – это физические глаза, «очи» – это скорее всего очи нематериальные («очи ума») или необычайно прекрасные одухотворенные глаза.

И если нарушить такое распределение и сказать «царские ворота» или «невещественными глазами он посмотрел» – это будет очень смелый поэтический образ.

Для переводчиков на русский язык это наследство диглосии мучительно. Когда имеешь дело с серьезными возвышенными текстами, с европейской поэзией – Данте или Рильке – где может появиться ангел, мы невольно и автоматически славянизируем. Но в оринигале нет этого, нет этой языковой двухъярусности, там одно и то же слово, скажем, «Аugen», это и «очи» и «глаза».

Нам же приходится выбирать между «очами» и «глазами», между «устами» и «ртом», и так далее. Мы не можем сказать об устах ангела «рот» и об очах его – глаза. О возвышенном на русском языке мы привыкли говорить славянизмами. Конечно, попытки «обмирщить» литературный и поэтический язык были, и одна из них – это евангельские «Стихи из романа» Пастернака, где отчетливо и намеренно все происходящее передано русскими словами и прозаическим синтаксисом:

И так погрузился Он в мысли свои…

Но обычно поэты не решаются на такое. Это отчасти похоже на то, как если бы иконный образ писали в импрессионистической манере. Во всяком случае, это выход из храма под открытое небо языка.

Причина семантических расхождений русского и церковнославянского слова чаще всего заключается в том, что в основе славянского лежит значение того греческого слова, которое первые переводчики связали со славянской морфемой, и которое не может быть известно носителям славянского языка, если они не получили соответствуюшего образования.

Иногда таким образом вошли и навсегда остались в славянском языке простые переводческие недоразумения. Так, например, слово «пища» в значении «наслаждение» («рай пищи», «пища нетленная») и «пищный» в значении «сладостный» («рай пищный») возникло от смешения двух греческих слов: «trophe» и «truphe» – «пища» и «наслаждение». Такого рода примеры можно умножить, но далеко не все сдвиги объясняются из греческого субстрата. Почему, например, греческому eleison, «помилуй», в славянском часто соответствует «очисти»?

Но, каковы бы не были причины расхождений, такие «двойные» слова, входящие и в русский, и в церковнославянский, чаще всего и затрудняют понимание церковнославянских текстов. Здесь человек уверен, что ему всё понятно: ведь это слово – скажем, «губительный» – он прекрасно знает! Слово «гобзует» он посмотрит в словаре – но зачем узнавать там значение «губительства»? А слово это означает эпидемию, заразный недуг.

Преподавая, я проводила небольшие эксперименты: я спрашивала людей, которые знают эти тексты наизусть, и даже читают их в храмах: «А что это значит?» Не в символическом, не в каком-то дальнем смысле – в самом простом: что здесь говорится?

Первой реакцией обычно было удивление: а что тут понимать? все ясно. Но когда я всё-таки настаивала, чтобы это передали другими словами, то часто оказывалось, что тот или этот оборот понимается прямо наоборот! Я повторяю, я говорю только о буквальном значении.

Вот один из моих любимых примеров – слово «непостоянный» («astatos» по-гречески): «яко непостоянно величие славы Твоея». И вот все спокойно объясняли: ничего странного, конечно, оно изменчивое. Когда же я говорила: «Но величие Божие не может быть изменчиво, оно всегда то же», это вводило в замешательство.

На самом деле, славянское «непостоянно» ничего общего с «изменчивостью» не имеет, это русское значение. По-славянски это значит: то, против чего нельзя «постояти», выстоять. То есть «невыносимое», неодолимое величие. Из слов такого рода и составлен мой словарь – первый в этом роде, поскольку таких выборочных словарей церковнославянского языка еще не было. Это первая попытка, и я предпочла назвать то, что сделала, не «словарем», а «материалами к словарю».

Начиная собирать этот словарь, я предполагала, что в него войдет несколько десятков слов, вроде всем здесь известных «живот» или «позор». Но оказалось, что там больше двух тысяч. И это далеко не конец сбора материала – это скорее начало.

Диапазон расхождений этих церковнославянских значений с русскими может быть разным: резким, вплоть до противоположного, как в «непостоянном» – или очень мягким и тонким, который можно не заметить. Таким, как, например, в слове «тихий». «Тихим и милостивым вонми оком». Славянское «тихий», в отличие от русского, имеет в виду не акустическую слабость (как русское «тихий» – негромкий) и не пассивность (русское «тихий» в противопоставлении бойкому, агрессивному).

Славянское «тихий» противопоставлено «грозному», «угрожающему», «штормовому». Как тишина на море, штиль, отсутствие бури. «Тихий» – это такой, в котором нет угрозы. И, кроме того, слово «тихий» может передавать греческое «радостный», и не только в молитве «Свете тихий». «Тиха бо дателя любит Бог»: Бог любит того, кто подает милостыню с радостью.

И еще одно слово, тоже очень важное, в котором смещение по сравнению с русским как будто не слишком значительное – слово «теплый». Славянское «теплый» – не «умеренно горячий», как русское»: это как раз «очень горячий», «жгучий» – и отсюда: «ревностный». «Теплый молитвенник» – горячий, ревностный молитвенник. При этом привычка понимать «тихий», «теплый» в русском смысле во многом и создала образ православия.

Что такое православие как стилистика, как образ? На ум сразу же придут образы «тишины» и «теплоты» – в этих самых, как бы неправильно понятых значениях. И таких слов немало, и что с ними делать?

Это вопрос, я бы сказала, общеисторический, общекультурный. В какой-то момент историк выясняет, что изначальное значение того или другого изменено, и в таком измененном, искаженном виде продолжается много веков. Что здесь делать? Настаивать на возвращении к правильному началу?

Но само это искажение может быть плодотворным, может принести интересные плоды. В конце концов, оно уже часть традиции. И я бы очень осторожно смотрела на такие вещи, потому что они и составляют традицию, большую традицию восприятия восточного православного христианства, даже если она возникла из простого лингвистического недоразумения.

Такого рода непонимание, или понимание славянских слов в русской перспективе разделяют и те, кто переводит православное богослужение на другие языки. Я смотрела английские, немецкие, итальянские переводы – и увидела, что в предсказуемых местах всё понято именно так. Например, «Умиление» (иконографический тип) везде будет переведено как «нежность», «растроганность» (Tendresse, Tenerezza и под.)

Тогда как «умиление» («katanyksis») – это «сокрушение» или «помилование», а вовсе не «нежность». И вместе с тем, привычка примысливать к славянскому русское «умиление», невольную растроганность, и русское «умильный», трогательный (славянское: приводящий в сокрушение) – это привычка, дорогая нам. Уточнение значений, с одной стороны, необходимо для понимания, а, с другой стороны, здесь необходима особая деликатность, чтобы не отменять того, что так дорого, что вошло уже и в светскую культуру. Что навсегда помнится как родной образ.

Церковнославянский язык, в конце концов, представляет собой – я думаю, уже много веков представляет собой – не столько язык, сколько текст. Он не работает как язык, как порождающая реальные новые высказывания структура. Он и есть высказывание.

Весь объем церковнославянских текстов, все тексты на церковнославянском языке – это своего рода один текст, одно огромное и прекрасное высказывание. Самой малой цитаты из него достаточно, чтобы вызвать весь образ церковного богослужения, его благовоний, тканей, огней в полутьме, мелодических оборотов, его изъятости из линейного времени… всего, что связано с плотью богослужения.

Для этого достаточно не только цитаты – минимального знака этого языка, какой-нибудь грамматической формы, в том числе, и неправильной формы. Как у Хлебникова:

Синеют ночные дорози.

«Дорози» – такой формы от «дорога» не существует и, тем не менее, эти неправильные «дорози» (собственно, одна буква «з» на месте «г») сразу же вводят нас в мир православного духа, православной стилистики.

Итак, этот язык во многом и создал образ русского православия, «тихого» и «тёплого». Можно долго говорить и о том, как он влиял и вообще на российскую культуру. Что значит и что влечет за собой эта привычка к двуязычию, понятому как одноязычие, эта очень сложная психологическая установка. Что значит и что влечет за собой многовековая привычка принимать священное слово, знать его наизусть и не затрудняясь его «темнотой», «полупонятностью».

От такого слова не привыкли требовать полной отчетливости: что от него ожидается – это сила. Священное слово – сильное слово. И русское обыденное слово как бы заведомо этой силой не обладает. Оно может приобрести ее в поэзии – но здесь, как говорится, должен «человек сгореть», должен действовать личный гений.

Церковнославянское слово обладает этой силой как бы само по себе, без своего Пушкина или Блока. Почему, откуда? вряд ли мы ответим на этот вопрос. Похожие впечатления я слышала от католиков, которые рассказывали мне совсем недавно, как какой-то экзорцист читал молитвы по латыни, и они действовали: как только он произносил их в переводе на французский язык, они переставали действовать.

Так воспринимается церковнославянский язык: как сильный, властный язык. Не язык, собственно, а текст, как я говорила. Конечно, на нем создавались – составлялись – и новые тексты, но вряд ли это можно назвать сочинением. Это мозаика из осколков уже существующих текстов, составленная в новом порядке по законам жанра: акафиста, канона…

Сочинить новое произведение на церковнославянском языке невозможно – новое по нашим понятиям нового. Сила церковнославянского слова близка магической – и она сохраняется в любой цитате – и в такой, где ничего собственно церковного, богослужебного не предполагается. Как, например, в «Стихах к Блоку» Марины Цветаевой:

Ты увидишь вечерний свет.
Ты проходишь на запад солнца,
И метель заметает след.
Мимо окон моих – бесстрастный –
Ты пройдёшь в снеговой тиши,
Божий праведник мой прекрасный,
Свете тихий моей души.

Вызванная несколькими инкрустациями, взятыми из нее, молитва «Свете тихий» в этих стихах играет всеми своими свойствами священного, прекрасного, таинственного слова.

Я полагаю, что некоторые свойства русской поэзии связаны с этой народной привычкой к властному и понятийно не проясняемому священному языку. Насколько я могу судить, русская поэзия в девятнадцатом, и тем более, в двадцатом веке гораздо легче, чем другие европейские традиции, позволяла себе фантастику слова, смещения его словарного значения, странные сочетания слов, которые не требуют какого-то окончательного «прозаического» понимания:

И дышит таинственность брака
В простом сочетании слов,

как писал молодой Мандельштам. Быть может, это кого-то удивит, но самым прямым наследником церковнославянского языка мне представляется Александр Блок, который никогда не уснащал свою речь богатыми славянизмами, как это делал Вячеслав Иванов, но сам его язык несет в себе волшебную беспредметную силу церковнославянского слова, которое внушает, не объясняя:

Эта прядь, такая золотая,
Разве не от прежнего огня?
Милая, безбожная, пустая,
Незабвенная – прости меня!

Здесь нет цитат, но каждый узнает в этом тройном шаге эпитетов ритм и силу молитвословия.

О судьбе церковнославянского в светской культуре можно говорить много. Я остановлюсь, пожалуй, только еще на одном, очень значительном эпизоде: на поэзии Некрасова и народовольчестве. Вот где особая властная убедительная сила славянских оборотов сыграла свою роль!

Участники этого движения вспоминают, что если бы они только читали статьи социалистов, написанные на «западном» «научном» языке, как у Белинского, это на них бы совершенно не подействовало. Но Некрасов, который необыкновенно богато, щедро, неожиданно ввел церковнославянский язык, нашел для идеологии народничества увлекательное слово. Длинное, сложносоставленное слово славянского:

От ликующих, праздноболтающих,
Обагряющих руки в крови
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви.

Литургический язык с его ключевыми словами – любовь, жертва, путь – оказался непреодолимо убедительным для молодежи того времени. Он истолковал им их дело как «святую жертву», как продолжение литургии.

Я только упомяну о еще одной псевдоморфозе церковнославянского – официальном языке сталинской пропаганды, состоявшем, по подсчетам лингвистов, на 80% из славянизмов (таков состав старой редакции михалковского «Гимна Советского Союза»).

И, наконец, последняя на сегодня тема: литературный русский язык. Его положение было очень сложно. «Сверху» располагался священный церковнославянский язык, совпадая с ним в зоне возвышенных, отвлеченных слов. С другой стороны, «снизу» его омывало море живых говоров, в отношении к которым он сам напоминал церковнославянский.

Это чувствовали все русские писатели, вплоть до Солженицына: русский литературный язык как будто бесплотен, абстрактен, безличен – в сравнении с ярким, вещным словом народных живых говоров. У русского писателя до определенного времени было три возможности, три регистра: нейтральный литературный язык, высокий церковнославянский и живое, играющее слово говоров. У нормативного советского писателя уже не было ни церковнославянского, ни литературного: спасти положение могло только слово говоров.

Литературный русский язык, о котором уже упомянутый Исаченко написал в свое время скандальную статью (по-французски) «Русский ли литературный русский язык по своему происхождению?» И ответил: «Нет, это не русский язык, это церковнославянский язык: он так же отлит по образу церковнославянского, как церковнославянский – по образу греческого».

Я опускаю его аргументы, но в самом деле, литературный русский язык отличается от говоров подобным образом, как – со всеми mutatis mutandis – отличался от них церковнославянский. Это во многом другой язык. Кстати, в документах Собора 1917 года, изданных о. Николаем Балашовым, мне встретилась замечательная заметка кого-то из участников дискуссии о богослужебном языке, касающаяся «непонятности» церковнославянского.

Автор (я, к сожалению, не помню его имени) замечает, что язык современной ему беллетристики, журналистики не менее непонятен народу, чем церковнославянский. И в самом деле, литературный язык совершенно так же непонятен носителю русского говора, если тот не получил определенного образования. Это «непонятные», «иностранные» слова (не только варваризмы, которые литературный язык в отличие от консервативных говоров легко вбирает в себя – но и собственно русские слова с другой семантикой, которая не возникает непосредственно из самого языка, из самих говоров).

Да, словарь литературного языка в огромной своей доле представляется людям, не получившим определенногоо образования, по грамматике – русским, по смыслу – иноземным. Я думаю, что всем приходилось встречаться с этим, разговаривая с человеком, который может переспросить: а как это по-нашему, то, что ты сказал? Литературный язык для них как бы иностранный, и таким образом он несет в себе свойства церковнославянского языка, его беспредметность, его надбытность.

Вот, собственно, и всё, что я могла бы сегодня рассказать вам о церковнославянском языке в русской культуре, хотя это тема бесконечная. Это разговор о великом сокровище нашей культуры, утратив которое мы потеряем связь не только с церковнославянскими текстами, но и со светской русской словесностью трех последних веков. И это разговор о сокровище, которое с самого начала несло в себе известную опасность: сильное, прекрасное, внушающее, но не толкующее, не истолковываемое слово.

Вы прочитали статью Церковнославянский язык: слова для смыслов . Читайте также.

ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК – это средневековый литературный язык, сохранившийся до нашего времени в качестве языка богослужения. Восходит к созданному Кириллом и Мефодием на основе южнославянских диалектов старославянскому языку.

Созданный для нужд Православия и чрезвычайно близкий имеющимся устно-разговорным системам, старославянский язык быстро распространился среди славянских народов. Под влиянием живой местной речи он приобретает особенности, порознь характерные для разных языков. Уже самые ранние памятники 9-11 веков отражают черты, свойственные речи переписчиков. Памятники церковнославянского языка испытывали влияние местных говоров (сильнее всего это отражалось на орфографии), однако строй языка при этом не менялся. Принято говорить об изводах (региональных вариантах) церковнославянского языка – русском, болгарском, сербском и т.д. К древнейшим памятникам церковнославянского языка относятся Остромирово Евангелие 1056-1057 гг., Куприяновские (Новгородские) листки, Новгородские Служебные Минеи, Евгеньевская Псалтырь.

Церковнославянский никогда не был языком разговорного общения. Как книжный он был противопоставлен живым национальным языкам. Как литературный он был нормированным языком, причем норма определялась не только местом, где был переписан текст, но также характером и назначением самого текста. Элементы живого разговорного (русского, сербского, болгарского) могли в том или ином количестве проникать в церковнославянские тексты. Норма каждого конкретного текста определялась взаимоотношением элементов книжного и живого разговорного языка. Чем важнее был текст в глазах средневекового книжника-христианина, тем архаичнее и строже языковая норма. В богослужебные тексты элементы разговорного языка почти не проникали. Книжники следовали традиции и ориентировались на наиболее древние тексты. Параллельно с текстами существовала также деловая письменность и частная переписка. Язык деловых и частных документов соединяет элементы живого национального языка (русского, сербского, болгарского и т.п.) и отдельные церковнославянские формы.

Активное взаимодействие книжных культур и миграция рукописей приводили к тому, что один и тот же текст переписывался и читался в разных редакциях. К 14 в. пришло понимание того, что тексты содержат ошибки. Существование разных редакций не позволяло решить вопрос о том, какой текст древнее, а следовательно лучше. При этом более совершенными казались традиции других народов. Если южнославянские книжники ориентировались на русские рукописи, то русские книжники, напротив, считали, что более авторитетной является южнославянская традиция, так как именно у южных славян сохранились особенности древнего языка. Они ценили болгарские и сербские рукописи и подражали их орфографии.

Вместе с орфографическими нормами от южных славян приходят и первые грамматики. Первой грамматикой церковнославянского языка, в современном значении этого слова, является грамматика Лаврентия Зизания (1596). В 1619 появляется церковнославянская грамматика Мелетия Смотрицкого, которая определила позднейшую языковую норму. В своей работе книжники стремились к исправлению языка и текста переписываемых книг. При этом представление о том, что такое правильный текст, с течением времени менялось. Поэтому в разные эпохи книги правились то по рукописям, которые редакторы считали древними, то по книгам, привезенным из других славянских областей, то по греческим оригиналам. В результате постоянного исправления богослужебных книг церковнославянский язык и приобрел свой современный облик. В основном этот процесс завершился в конце 17 в., когда по инициативе патриарха Никона было произведено исправление богослужебных книг, были сформулированы главные орфографические правила и кодифирована грамматическая система. Поскольку Россия снабжала богослужебными книгами другие славянские страны, послениконовский облик церковнославянского языка стал общей нормой для всех православных славян.

Являясь прямым наследником старославянского языка, церковнославянский до сегодняшнего дня сохранил многие архаичные особенности морфологического и синтаксического строя. Он характеризуется четырьмя типами склонения существительного, имеет четыре прошедших времени глагола и особые формы именительного падежа причастий. Синтаксис сохраняет калькированные греческие обороты (дательный самостоятельный, двойной винительный и др.). Наибольшим изменениям подверглась орфография церковнославянского языка, окончательный вид которой сформировался в результате «книжной справы» 17 в.

В 18 веке церковнославянский язык утрачивает статус литературного языка - эту роль отныне играет русский язык. У церковнославянского языка остается только одна, исконная функция, которая выполняется им до сих пор, - быть языком богослужения и богослужебной литературы. Корпус церковнославянских текстов постоянно пополняется: составляются новые церковные службы, акафисты и молитвы.

Для достоверности картины необходимо упомянуть о том, что с конца 80-х годов xx столетия в нашей стране появилось большое число издательств, которые среди прочего занимаются выпуском книг на церковнославянском языке, относящихся к разным редакциям и лингвистическим традициям. К тому же в последнее время на фоне низкой церковнославянской грамотности с новой силой разгораются давние споры о замене литургического языка на русский.

Подготовлено И. С. Беляевой по материалам:

http://www.pravoslavie.ru/cgi-bin/sm4.cgi?item=17r011019163633 (Лариса Маршева)